ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ ВЫЗОВ
Василий Федорович Наседкин — талантливый поэт лирик и второй по безукоризненности стилист в прозе. Первое место по праву занимает Сергей Антонович Клычков. Оба по происхождению — крестьяне, но из множества советских писателей только они одни в совершенстве разбираются во всех тонкостях русского слова. Каждый начинающий писатель стремится дать им свою рукопись на исправление, соглашаясь уплатить требуемую сумму.
Причесанная Клычковым или Наседкиным рукопись непременно попадает в печать и не в какую-нибудь газету, а в ежемесячный толстый журнал.
Общая их черта — они оба ненавидят советскую власть.
Клычков в отрочестве был воспитанником Модеста Чайковского. Наседкин за две недели до самоубийства Сергея Есенина женился на его старшей сестре Катерине. Женитьба была с расчетом: знаменитый поэт-родственник поможет ему пролезть на вершину Олимпа. И тот и другой знают много антиправительственных анекдотов. Их эпиграммы по адресу советских бюрократов остры, как бритвы. Я встречаюсь и с тем и с другим: это мои друзья. В группу крестьянских поэтов входят так же Петр Орешин и Павел Радимов. Есенин — тоже крестьянин, но уж слишком знаменит и держится, как и Клюев, вне группы.
Собираясь вместе, мы читаем друг другу стихи и делимся новостями.
В СССР из Западной Европы бегут писатели-коммунисты. Советское правительство встречает их с распростертыми объятиями, дает каждому комфортабельную квартиру, предоставляет хорошо оплачиваемую работу. Все русские знают о писателях: Белла Иллеш, Мате Залка, Анатолий Гидаш, Александр Фоньо, Бруно Ясенский.
Василий Наседкин переделывает фамилии писателей-эмигрантов на своей лад. Вместо «Гидаш» он говорит «Гнидаш». Другие фамилии звучат неудобо написуемо.
Другой грех Наседкина: он знает истину о мавзолее, где лежит под стеклом Ленин. Первый мавзолей над трупом Ленина был деревянным. Его дно почти соприкасалось с канализационной трубой для стока нечистот. В один печальный день труба в стыке лопнула. Весь мавзолей был залит. Стеклянная крышка не могла защитить набальзамированного трупа. Пролетарская святыня стала разлагаться. Восстановить её в прежнем виде было невозможно. И тогда правительство решило построить новый мавзолей из мрамора, а вместо набальзамированного тела положить восковую голову и восковую руку.
Мавзолей надолго был закрыт. Разрыв канализационной трубы власть хранила в глубокой тайне. Архитектор первого мавзолея был ликвидирован. Все рабочие, которые извлекали труп из нечистот, как опасные свидетели, были тоже расстреляны. Новый мавзолей строился долго. Мотивировкой строительства было преклонение перед вождем: как можно допустить, чтобы тело такого человека покоилось в деревянном сооружении? Он достоин не только мрамора, но даже чистого золота.
В день открытия нового мавзолея очереди тянулись с утра до вечера через всю «Красную Площадь» в несколько рядов вплоть до берега Москвы-реки.
Голову, шею и правую руку из плотного воска мастерил крупный специалист. Он же пригонял эти части тела к остальному туловищу, сделанному из пласт-массы. Ведь для зрителей были открыты только голова и рука, а все остальное было стыдливо прикрыто неветшающим материалом.
Публика, проходя мимо «святыни», сравнивала возобновленного Ленина с прежним.
— Такой же, — думали одни.
— Как будто стал немного желтее, — делали вывод другие.
Никто не догадывался, что перед обманутым народом демонстрируется восковая фальшивка, мастерски исполненная подделка. Простые люди роняли слезы умиления:
— Заступник ты наш вековечный!
— Кормилец ты наш и поилец!
— Покуда твой гроб охраняет Россию, с ней не случится никакая беда!
Что стало со скульптором, который приспособлял восковую голову и руку к фигуре из папье-маше? Он увеличил собою список уничтоженных в связи с мавзолейской катастрофой. Разве можно было оставлять в живых свидетеля такого убийственного обмана? Но как ни пытались властители сохранить в тайне чудовищную мистификацию, она стала известной многим жителям Москвы. Скрытные люди, зная об этом, молчали, легкомысленные проговаривались и это грозило им не только неприятностями, но даже катастрофой всей жизни. Таким легкомысленным был Василий Федорович Наседкин, литературный секретарь журнала «Колхозник», возникшего по инициативе Максима Горького.
Наседкина не так возмущала подделка «святыни», как низкопоклонство перед нею партийных писателей и поэтов. Ведь многие в своем притворном умилении перед трупом доходили до величайшего бесстыдства, они уверяли, как темные деревенские бабы, что всякий, посетивший мавзолей, может исцелиться от всех своих душевных, моральных и телесных недугов.
И вот однажды Наседкин получает письменное приглашение из НКВД. Его просят зайти в такой-то день, в такой-то час, в такую-то комнату. Когда зовут «туда», всегда нужно приготовиться к самому страшному. Туда идут, как в клетку к голодным львам. Спасти может только чудо. Наседкин прощается с женой и детьми — семилетним Андрюшей и двухлетней Танечкой.
Переступать порог НКВД, идти по коридорам, подниматься по лестницам, предъявлять на каждой площадке пригласительное письмо и пропуск часовым, стоящим там и тут — самое страшное в жизни. Думаешь — Как Бог терпит это учреждение, которое уничтожает миллионы жизней? Как счастливы те, которые никогда не переступают этого порога! Но застрахованы ли
они навсегда от такой чести?
Человек, попав в НКВД, внушает себе: «Не падай духом, возьми себя в руки, не красней, не бледней, не потей!» Он приказывает своим коленям: «Не дрожите», своим рукам, «не тряситесь». Но нервы не подчиняются рассудку. Человек и бледнеет, и краснеет, и потеет, его колени дрожат, руки трясутся, голос вибрирует. Энкаведисты, видя это, наслаждаются. Гордый, независимый вид жертвы доводит их до бешенства. Но случаи, когда вызванный в НКВД, держит себя с достоиством, очень редки. Раз человек очутился «там», его дух уже надломлен, его крылья подрезаны, он уже мышонок в острых когтях кошки.
Безусый чекист с пронзительными глазами предлагает Наседкину сесть и даже протягивает открытый серебряный портсигар. Наседкин берет папиросу, а его рука ходит ходуном.
— Я вызвал вас предупредить, что ваши шутки, анекдоты, эпиграммы, ваши клички эмигрантским писателям не могут быть долее терпимы. Вы сами роете себе могилу, рубите сук, на котором сидите. Вы слишком распоясались. Вы забыли, что нам известен каждый ваш шаг, каждое слово о восковом Ленине. Почти все ваши друзья — контрреволюционеры. Я мог бы вас арестовать без предупреждения, но вы работаете вместе с Максимом Горьким, он доволен вашей секретарской работой в журнале «Колхозник», а потому я решил подождать.
Наседкин не выдерживает и плачет. Культурный человек, известный талантливый поэт, сорокалетний отец семейства, ценимый Максимом Горьким редактор, проливает горькие слезы, как набедокуривший малыш, которому делает выговор строгий отец. Прерывающимся голосом он говорит безусому юнцу:
— Простите... Этого больше не будет!
В чем преступление Наседкина? Он не состоит в группе заговорщиков, не покушается на Сталина, никогда не был и не собирался быть террористом. Он только не воздержан на язык, он забыл поговорку, что «За некоторые слова — слетает голова», но кто из писателей держит язык за зубами?
Ему предлагают подписать клятвенное обещание — впредь быть тише воды, ниже травы. Он подписывается почти с восторгом. Ему не верится, что через несколько минут он выйдет из этого страшного дома, где когда-то было страховое общество «Россия». Дом, где страховали от всевозможных несчастий, стал источником всех бед задушенной России.
Выйдя из НКВД, Наседкин хочет бежать, сломя голову, но бежать рискованно: стоящий у дверей часовой может истолковать это в дурном смысле. И человек, в душе которого еще гудит шторм неизжитого страха, внушает себе:
— Шагай непринужденно, вразвалку, как будто ты прогуливаешься в благодушком настроении!
Но слез не удержать, хотя теперь поэт плачет от радости, что очутился на свободе. Вернувшись домой, на Арбат, он целует жену и детей с таким чувством, как будто не видел их много лет.
— Отрежь себе кончик языка, — советует жена.
— Да, да, надо молчать. Молчание — крепость всякого советского человека.
«Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои».
Он предупреждает меня, Клычкова, Орешина, что нам нужно прекратить встречи и разговоры.
— НКВД — вездесуще и всемогуще! Нам нужно забиться в норы, нам нужно лишиться дара речи!
Мы даем друг другу слово — следить за собой и забываем об этом обещании, как вероятно забыла бы клятву птица, если бы пообещала не взлетать выше дерева.
По-прежнему Наседкин и Клычков читают друзьям экспромты, по-прежнему Орешин в пьяном виде проклинает душителей России, а я веду дневник, в который заношу все свои мысли, чувства и настроения.
Родион Березов "Лебединая песня", 1978
Василий Федорович Наседкин — талантливый поэт лирик и второй по безукоризненности стилист в прозе. Первое место по праву занимает Сергей Антонович Клычков. Оба по происхождению — крестьяне, но из множества советских писателей только они одни в совершенстве разбираются во всех тонкостях русского слова. Каждый начинающий писатель стремится дать им свою рукопись на исправление, соглашаясь уплатить требуемую сумму.
Причесанная Клычковым или Наседкиным рукопись непременно попадает в печать и не в какую-нибудь газету, а в ежемесячный толстый журнал.
Общая их черта — они оба ненавидят советскую власть.
Клычков в отрочестве был воспитанником Модеста Чайковского. Наседкин за две недели до самоубийства Сергея Есенина женился на его старшей сестре Катерине. Женитьба была с расчетом: знаменитый поэт-родственник поможет ему пролезть на вершину Олимпа. И тот и другой знают много антиправительственных анекдотов. Их эпиграммы по адресу советских бюрократов остры, как бритвы. Я встречаюсь и с тем и с другим: это мои друзья. В группу крестьянских поэтов входят так же Петр Орешин и Павел Радимов. Есенин — тоже крестьянин, но уж слишком знаменит и держится, как и Клюев, вне группы.
Собираясь вместе, мы читаем друг другу стихи и делимся новостями.
В СССР из Западной Европы бегут писатели-коммунисты. Советское правительство встречает их с распростертыми объятиями, дает каждому комфортабельную квартиру, предоставляет хорошо оплачиваемую работу. Все русские знают о писателях: Белла Иллеш, Мате Залка, Анатолий Гидаш, Александр Фоньо, Бруно Ясенский.
Василий Наседкин переделывает фамилии писателей-эмигрантов на своей лад. Вместо «Гидаш» он говорит «Гнидаш». Другие фамилии звучат неудобо написуемо.
Другой грех Наседкина: он знает истину о мавзолее, где лежит под стеклом Ленин. Первый мавзолей над трупом Ленина был деревянным. Его дно почти соприкасалось с канализационной трубой для стока нечистот. В один печальный день труба в стыке лопнула. Весь мавзолей был залит. Стеклянная крышка не могла защитить набальзамированного трупа. Пролетарская святыня стала разлагаться. Восстановить её в прежнем виде было невозможно. И тогда правительство решило построить новый мавзолей из мрамора, а вместо набальзамированного тела положить восковую голову и восковую руку.
Мавзолей надолго был закрыт. Разрыв канализационной трубы власть хранила в глубокой тайне. Архитектор первого мавзолея был ликвидирован. Все рабочие, которые извлекали труп из нечистот, как опасные свидетели, были тоже расстреляны. Новый мавзолей строился долго. Мотивировкой строительства было преклонение перед вождем: как можно допустить, чтобы тело такого человека покоилось в деревянном сооружении? Он достоин не только мрамора, но даже чистого золота.
В день открытия нового мавзолея очереди тянулись с утра до вечера через всю «Красную Площадь» в несколько рядов вплоть до берега Москвы-реки.
Голову, шею и правую руку из плотного воска мастерил крупный специалист. Он же пригонял эти части тела к остальному туловищу, сделанному из пласт-массы. Ведь для зрителей были открыты только голова и рука, а все остальное было стыдливо прикрыто неветшающим материалом.
Публика, проходя мимо «святыни», сравнивала возобновленного Ленина с прежним.
— Такой же, — думали одни.
— Как будто стал немного желтее, — делали вывод другие.
Никто не догадывался, что перед обманутым народом демонстрируется восковая фальшивка, мастерски исполненная подделка. Простые люди роняли слезы умиления:
— Заступник ты наш вековечный!
— Кормилец ты наш и поилец!
— Покуда твой гроб охраняет Россию, с ней не случится никакая беда!
Что стало со скульптором, который приспособлял восковую голову и руку к фигуре из папье-маше? Он увеличил собою список уничтоженных в связи с мавзолейской катастрофой. Разве можно было оставлять в живых свидетеля такого убийственного обмана? Но как ни пытались властители сохранить в тайне чудовищную мистификацию, она стала известной многим жителям Москвы. Скрытные люди, зная об этом, молчали, легкомысленные проговаривались и это грозило им не только неприятностями, но даже катастрофой всей жизни. Таким легкомысленным был Василий Федорович Наседкин, литературный секретарь журнала «Колхозник», возникшего по инициативе Максима Горького.
Наседкина не так возмущала подделка «святыни», как низкопоклонство перед нею партийных писателей и поэтов. Ведь многие в своем притворном умилении перед трупом доходили до величайшего бесстыдства, они уверяли, как темные деревенские бабы, что всякий, посетивший мавзолей, может исцелиться от всех своих душевных, моральных и телесных недугов.
И вот однажды Наседкин получает письменное приглашение из НКВД. Его просят зайти в такой-то день, в такой-то час, в такую-то комнату. Когда зовут «туда», всегда нужно приготовиться к самому страшному. Туда идут, как в клетку к голодным львам. Спасти может только чудо. Наседкин прощается с женой и детьми — семилетним Андрюшей и двухлетней Танечкой.
Переступать порог НКВД, идти по коридорам, подниматься по лестницам, предъявлять на каждой площадке пригласительное письмо и пропуск часовым, стоящим там и тут — самое страшное в жизни. Думаешь — Как Бог терпит это учреждение, которое уничтожает миллионы жизней? Как счастливы те, которые никогда не переступают этого порога! Но застрахованы ли
они навсегда от такой чести?
Человек, попав в НКВД, внушает себе: «Не падай духом, возьми себя в руки, не красней, не бледней, не потей!» Он приказывает своим коленям: «Не дрожите», своим рукам, «не тряситесь». Но нервы не подчиняются рассудку. Человек и бледнеет, и краснеет, и потеет, его колени дрожат, руки трясутся, голос вибрирует. Энкаведисты, видя это, наслаждаются. Гордый, независимый вид жертвы доводит их до бешенства. Но случаи, когда вызванный в НКВД, держит себя с достоиством, очень редки. Раз человек очутился «там», его дух уже надломлен, его крылья подрезаны, он уже мышонок в острых когтях кошки.
Безусый чекист с пронзительными глазами предлагает Наседкину сесть и даже протягивает открытый серебряный портсигар. Наседкин берет папиросу, а его рука ходит ходуном.
— Я вызвал вас предупредить, что ваши шутки, анекдоты, эпиграммы, ваши клички эмигрантским писателям не могут быть долее терпимы. Вы сами роете себе могилу, рубите сук, на котором сидите. Вы слишком распоясались. Вы забыли, что нам известен каждый ваш шаг, каждое слово о восковом Ленине. Почти все ваши друзья — контрреволюционеры. Я мог бы вас арестовать без предупреждения, но вы работаете вместе с Максимом Горьким, он доволен вашей секретарской работой в журнале «Колхозник», а потому я решил подождать.
Наседкин не выдерживает и плачет. Культурный человек, известный талантливый поэт, сорокалетний отец семейства, ценимый Максимом Горьким редактор, проливает горькие слезы, как набедокуривший малыш, которому делает выговор строгий отец. Прерывающимся голосом он говорит безусому юнцу:
— Простите... Этого больше не будет!
В чем преступление Наседкина? Он не состоит в группе заговорщиков, не покушается на Сталина, никогда не был и не собирался быть террористом. Он только не воздержан на язык, он забыл поговорку, что «За некоторые слова — слетает голова», но кто из писателей держит язык за зубами?
Ему предлагают подписать клятвенное обещание — впредь быть тише воды, ниже травы. Он подписывается почти с восторгом. Ему не верится, что через несколько минут он выйдет из этого страшного дома, где когда-то было страховое общество «Россия». Дом, где страховали от всевозможных несчастий, стал источником всех бед задушенной России.
Выйдя из НКВД, Наседкин хочет бежать, сломя голову, но бежать рискованно: стоящий у дверей часовой может истолковать это в дурном смысле. И человек, в душе которого еще гудит шторм неизжитого страха, внушает себе:
— Шагай непринужденно, вразвалку, как будто ты прогуливаешься в благодушком настроении!
Но слез не удержать, хотя теперь поэт плачет от радости, что очутился на свободе. Вернувшись домой, на Арбат, он целует жену и детей с таким чувством, как будто не видел их много лет.
— Отрежь себе кончик языка, — советует жена.
— Да, да, надо молчать. Молчание — крепость всякого советского человека.
«Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои».
Он предупреждает меня, Клычкова, Орешина, что нам нужно прекратить встречи и разговоры.
— НКВД — вездесуще и всемогуще! Нам нужно забиться в норы, нам нужно лишиться дара речи!
Мы даем друг другу слово — следить за собой и забываем об этом обещании, как вероятно забыла бы клятву птица, если бы пообещала не взлетать выше дерева.
По-прежнему Наседкин и Клычков читают друзьям экспромты, по-прежнему Орешин в пьяном виде проклинает душителей России, а я веду дневник, в который заношу все свои мысли, чувства и настроения.
Родион Березов "Лебединая песня", 1978
Редактировалось: 2 раза (Последний: 19 декабря 2015 в 22:23)
